Читать онлайн книгу "В мире этом… Стихи"

В мире этом… Стихи
Валерий Вайнин


В книге представлены стихи Валерия Вайнина за период с 1995 по сегодняшний день.

Содержит нецензурную брань.





Валерий Вайнин

В мире этом… Стихи





Читателю


Проклятием века
в душе человека
живет необузданный зверь.
Скорблю я об этом,
играя куплетом.
Не верь мне, читатель, не верь.

Мешая друг другу,
мы ходим по кругу
и мало умнеем в пути.
Изящные позы,
хрустальные слезы
прости мне, читатель, прости.

В масштабах планеты
опасны поэты —
обыденной речи враги.
От сладкой неволи
рифмованной боли
спасайся, читатель, беги.

А впрочем… а все же
нам грезы дороже,
чем горести жизни земной.
С волненьем и дрожью
в погоню за ложью
смелее, читатель, за мной!







С вершин мы сползаем на летний луг











До и после


Кого при жизни хвалили,
того хоронят шуты.
Слепец ложится прозревшим
под сень могильной плиты.
Кого при жизни боялись,
того пинают потом,
но мгла скрывает беднягу
своим свинцовым щитом.
Кого ценили при жизни,
вокруг того – тишина.
Над кем при жизни смеялись,
тому и смерть не страшна.
Кому платили при жизни,
тот спит, сжимая пятак.
Кого всю жизнь изучали,
с тем ныне что-то не так.
Игрок минутной удачей
гневит скупую судьбу.
Кого при жизни прощали,
того терзают в гробу.
В земле становится прахом
страстей и нервов клубок.
Кого любили при жизни,
тому завидует Бог.




Созерцатель


Глядя на ликующих людей,
с ними я вприсядку не пляшу
и не загоняю лошадей,
но не потому, что не спешу.
В речках я нащупываю брод,
ухарски удачу не ловлю:
шансы не вписаться в поворот
сводят устремления к нулю.
Свергнув тиранию скоростей,
принятую женщинами-вамп,
вижу в клокотании страстей
стертый до замызганности штамп.
Станет ли с эпохою мудрить
тот, кто ее горечи вкусил?
Время не стараюсь покорить,
но не потому, что мало сил.




Притча


Который уж год
в подвалах рабы
для гордых господ
строгают гробы,
и выбор один
из множества проб:
чем злей господин,
тем красочней гроб.
Потехи господ
верней и верней
приносят доход
Владыке Теней.
По воде небес
творится судьба:
за гробом ждет бес
с ухмылкой раба.




Поговорка


Дурень согласно природе
делает из ерунды,
как говорится в народе,
«бурю в стакане воды».
Взгляд его щурится строго,
вперясь в орбиты планет.
Шуму, как водится много —
толку, само собой, нет.

Коль накаляются страсти
в шаге до общей беды,
любят устраивать власти
бурю в стакане воды.
От содроганья стакана
жутко становится вдруг,
будто волна океана
почву колеблет вокруг.

Граждане рыкают зычно
в потных объятьях нужды
и отвечают привычно
бурей в стакане воды.
Чувствуя братские корчи
и напряженье умов,
как уберечься от порчи
в этом разгуле штормов?

Вторя гуденью металла,
множа героев ряды,
символом нации стала
буря в стакане воды.
Издавна сушит светило
капельки про?литых слёз —
лишь бы стаканов хватило
и не штормило всерьёз.




Метаморфозы


Свет иногда холоднее, чем лёд,
и горячей иногда, чем бульон.
Либо он капает, сладкий, как мёд,
либо штормит, словно море, солён.

Свет закрывает обзор, как засов,
трепетной бабочкой мечется свет —
неуловим, как таинственный зов,
или уныл, как прощальный привет.

Свет переносит любовную дрожь
и озареньями сводит с ума,
но погибает, наткнувшись на ложь.
Тут уж не дремлет ползучая тьма.




Не герои


У того, кто пуглив да хитёр,
в дележах ощутимая доля,
ибо прочих ведёт на костёр
несгибаемо-твёрдая воля.
Всякий вправе красиво сгореть
или жить наподобие крысы.
Кто не слишком спешит умереть,
тот готов заключать компромиссы.
Слабаки притерпелись к плетям
и к тому, что вокруг лиходеи,
и себя вместе с миром к чертям
не взорвут ради светлой идеи.




Ренессанс 2002


Нет ни капли дарования в певце,
но едва ли сожалеет он о том:
несмываемая радость на лице —
показательный для медиков симптом.
Исступлённо аплодируют глупцы
петуху, что подражает соловью.
И актриса с обаянием овцы
с придыханиями блеет интервью.
Политолог, чтоб набить себе карман,
устрашает голой задницей ежей.
И писательница женский свой роман
сочиняет, не осилив падежей.
Чтобы выйти по солидности в финал,
со скандалом, по звонку и под шумок
прорываются все в глянцевый журнал,
словно звери в безразмерный теремок.
И кумиры устремляются вперёд,
как сплочённая обученная рать.
Что б ни выскочило – публика сожрёт,
да к тому ж ей не придётся выбирать.




Бдение


За? ночь наплачешь, пока себя гложешь,
хилый сонет.
Так или этак слова расположишь —
магии нет.
Все же чернила, как с неба осадки,
каплют с пера,
и растворяются в сердце остатки
зла и добра.
Собственных мыслей ты напрочь не слышишь
средь тишины.
И от отчаянья сдуру напишешь
гимн для страны.
И на конфуз твой накинет покровы
водки бадья.
Скажешь ты зеркалу: «Будем здоровы.
Бог нам судья.»




Из прописей


Щедрость предназначена
для кормленья ворога.
То, что не утрачено,
ценится недорого.
Рассужденья строгие
с безрассудством связаны,
а молебны многие
дьяволом подсказаны.




Вздох


Амброй тёк бы лунный свет,
был бы мир чудесен,
если б только мой сосед
водку пил без песен.




Пословица


Не бойся волков
в стране дураков.




Из глубины взываю


С амвона поп толкует
про Высший самосуд —
андроиды ликуют
и крючьями трясут;
стремятся патриоты
всех прочих прополоть…
От приступа икоты
храни меня Господь.

Пивко с утра вкушает
ручная голытьба:
веселью не мешает
ни порка, ни стрельба;
Тарзан дочуркам снится,
вздымающий коня…
От зуда в пояснице
храни Господь меня.

Ревнители Культуры
сюсюкают с вождём,
стога макулатуры
сыреют под дождём;
куратора неврозы
трясут в кругу родни…
От авангардной прозы
Господь меня храни.




Время и мы


Культура смердит нестерпимо,
встают за прогресс пошляки,
хрустят под пятой черепки,
и время проносится мимо.

Коль карты ложатся удачно,
на жизнь обижаться грешно:
посмотришь – не так уж всё мрачно,
скорее, до боли смешно.
Но в кольцах табачного дыма
мы в ужасе чувствуем вдруг,
что время проносится мимо…
и падают карты из рук.

Смерть лечит болезни и раны,
из тьмы совершая бросок.
Дворцы и великие планы
съедает ползучий песок.
И мы ощущаем незримо,
с порога ступив на крыльцо,
как время проносится мимо
и сыпет песчинки в лицо.
И умники в жажде открытий
платком вытирают слезу,
не видя зловещих событий,
застрявших соринкой в глазу.

Еще из Эллады и Рима
спешит по большим городам
помойка по нашим следам.
А время проносится мимо.




Лыко в стро?ку


В журналах, где стряпают что-то,
уместное в форме золы,
улыбки актёров на фото
порой безоглядно подлы.
У клоуна, прущего к цели,
прочтёшь на челе без труда:
«Я парень, сговорчивый в деле.
Назначьте: кого и куда.»
Усмешка раскрученной крали
сигналит: «Барьер проходим.
Хоть я безупречной морали —
звоните, а там поглядим.»
И, как леденцы в общепите,
пестреют улыбки, дразня:
«Купите, купите, купите!
Скорее купите меня!»
Ребята! Возможно, в финале
сослужит вам службу гормон,
но прежде, чем сняться в журнале,
пожуйте хотя бы лимон.




На запад


С мрачной страстью игроков
обобрав себя до нитки,
на кораблик дураков
погрузили мы пожитки.
Во хмелю ещё сильна
наша нищая держава.
И швыряет нас волна
то налево, то направо.
Капитан наш, супермен,
не учил, видать, уроков,
но в Эпоху Перемен
лохи ставят на пророков.
С часовыми по бокам
и с чекушкою в кармане —
безразлично дуракам
то, что прячется в тумане.
Все по палубе снуют,
чтоб поддерживать с азартом
увядающий уют
по совдеповским стандартам.
В трюме хлюпает вода
и чадит свечи огарок.
Курс на запад, господа.
Привезём себя в подарок.




У обочины


Ведут дороги через некрологи
сквозь этот мир, как зеркало, кривой.
Когда в пути отказывают ноги,
резоны есть подумать головой.
Что впереди? Безумие построит
мираж прекрасный в небе голубом.
А позади… Таращиться не стоит,
чтоб соляным не сделаться столбом.
К чему спешить и, взбрыкивая шумно,
адресовать Всевышнему упрёк?
По рассужденью, право же, разумно
одолевать дороги поперёк.




Вздох


Красиво жить никто не запретит,
и конкурент потерпит пораженье,
коль ваш здоровый волчий аппетит
способно укротить воображенье.
Вы из мечты воздвигнете Парнас
на месте бань в районе хулиганском.
И на черта? вам сдался ананас,
который вдруг не плавает в шампанском?
Когда же вас на избранном пути
шутя пленит заезженная тема,
вы мимо блага можете пройти,
бродя в садах картонного Эдема.
Поскольку вам до гроба далеко,
вы насладитесь отзвуками бала
и редкий шанс отвергнете легко
в погоне за мерцаньем Идеала.
И брань Фортуны вас не возмутит,
хоть каши просят стёртые ботинки.
Красиво жить никто не запретит,
когда вы мирно смотрите картинки.




Витязь


Сквозь страх и ропот людей,
сквозь жар песков и снега?
во имя верных идей
я пёр с мечом на врага.

Железным был я внутри,
но между ратных проблем
мыслишки две или три
ко мне проникли под шлем.

Уныл я стал и угрюм,
повел сумбурную речь…
Когда смутился мой ум,
тогда сломался мой меч.

Я к Богу сделался глух
и сдался женщине в плен.
Смирился гордый мой дух,
согнулся крепкий мой член.

Хоть гнев уже не кипит,
но, помня шумный успех,
пока хозяйка храпит,
я тайно чищу доспех.




Притча


Без личного спортивного участья,
удачу не умея оценить,
обрел я как-то крошечное счастье,
которое не принято хранить.
Попробовал его я на зубочек,
нашел в нем эстетический изъян
и, спрятав это счастье в коробочек,
забросил коробочек в океан.
Судьба с тех пор то плачет, то смеется,
держа меня ревниво на мели.
Большое счастье в руки не дается,
а маленькое – волны унесли.




Альтернатива


Под флагом застыть парадно
и выглядеть, как в кино,
живому порой отрадно,
а мёртвому всё равно.

К певичке прижаться тесно
и с нею упасть в кровать
живому бывает лестно,
а мёртвому наплевать.

Улавливать слухи чутко
о бойнях внутри страны
живому до колик жутко,
а мёртвому хоть бы хны.

Когда от битья и крика
мотается голова,
живому такое дико,
а мёртвому трын-трава.

Терпеть, когда рядом кодла,
глумясь, досаждает всем,
живому грешно и подло,
а мёртвому без проблем.

В гробу или в славной банде,
неметь или складно врать —
вопрос лишь, в какой команде
изволите вы играть.




Шут


Я кривлялся, напялив дурацкий наряд,
я похабщиной души терзал,
я штаны приспускал, демонстрируя зад, —
и от хохота корчился зал.
Лишь один, скорбным ликом толпу заслоня,
с беспокойством и болью смотрел на меня.

И поник я, как раб от удара кнута.
Зал притих. Каждый к месту прирос.
И тогда я пропел о страданьях шута,
вызвав реки сочувственных слёз.
Лишь один не заплакал. Как будто виня,
он с печальным укором смотрел на меня.

И глаза мне застлала багровая мгла,
и в безумии я возроптал
и, придя в исступленье, крушил зеркала,
и осколки ногами топтал.
Все бежали в испуге. Но, верность храня,
из осколков он грустно смотрел на меня.




Инсинуация


Известно, что бараны
не ходят в рестораны,
где могут на паркете
копытом наследить,
но среди лжи и блуда
стремятся лечь на блюдо,
изысканной диете
желая угодить.

Пасясь на скудных травах,
в дебатах о приправах
бараны лбы расквасить
спешат семь раз на дню
и ждут с волненьем часа,
нагуливая мясо,
чтобы собой украсить
воскресное меню.

Пастушеским стараньем
чадит в мозгу бараньем
сознанье, что их нежат
и зорко стерегут.
Им велено трудиться
(в том смысле, что плодиться),
и тем, которых режут,
и тем, кого стригут.

Поэтому бараны
не ходят в рестораны,
где вспыхивают драки
и музыка плоха.
Но всё же, как ни странно,
влачат из ресторана
хозяйские собаки
бараньи потроха.




Вслепую


Темной ночью отрадно у нас удальцу
садануть кулаком по чьему-то лицу.
В злобном умысле глупо винить удальца,
потому что он лупит, не видя лица.
Лишь под утро мы кровь замечаем в тоске
у кого – на губах, у кого – на руке.

Темной ночью не трудно у нас подлецу
жирной грязью мазнуть по чьему-то лицу.
А при солнечном свете, при пении птиц
ужасают нас маски изгаженных лиц.
Но, размыслив, мы всё ж подлеца не виним:
в темноте он не ведает, кто перед ним.

И когда нескончаемой кажется ночь,
кто-то, крики услышав, выходит помочь,
и, ступая на зыбкую почву болот,
он несчастному руку в беде подает.
Но спасает, увы, удальца-подлеца,
потому что опять же не видит лица.




Инструкция


Чтоб не вздумал роптать, грубить
и чтоб глаз не смел поднимать,
человека проще убить,
но куда похвальней – сломать.

С виду, вроде, боле?зный жив
и даёт зелёный побег,
но, по сути, трухляв и лжив
ловко сломанный человек.

Если ж он, истощённый злом
вновь хребет свой начнёт крепить —
чтобы глубже стал перелом,
человека можно купить.

«Крик души» будет вмиг забыт,
голос станет слезлив и слаб.
И, покуда калека сыт,
он от пят до макушки раб.

Ну а если в груди раба
возмущенье начнёт свербить —
значит, это уже судьба:
человека надо убить.




На Родине


Мы не ставим друг друга ни в грош
и для бодрости пьем беспробудно.
Мир отчасти безумно хорош,
но отчасти – устроен паскудно.
Мы умеем душевно зевать
и лупить для знакомства по роже.
Нам отчасти на Бога плевать
и отчасти – на дьявола тоже.
Не касаясь болезненных тем,
пробуждающих буйные страсти,
я пишу эти строки затем,
чтоб использовать слово «отчасти».
По традиции все мы грешны
и отраву хлебаем из чаши.
Наши беды отчасти смешны,
потому что отчасти не наши.




Главный вопрос


Наши братья, гоблины, —
сумрачный народ:
лбы у них покатые,
перекошен рот.
Признаки их мужества:
клочковатый мех,
глазки оловянные
и утробный смех.

Братья наши, гоблины, —
адаптивный вид:
подсуропить ближнему
каждый норовит.
И когда проявится
вид во всей красе,
мигом обнаружится:
«каждый» – это «все».

От забот у гоблинов
пухнет голова,
защищают гоблины
гоблинов права.
Осудив бестрепетно
дряхлый гуманизм,
гоблины придумали
НЕОГОБЛИНИЗМ.

С гоблинами гоблины
всюду заодно,
гоблины для гоблинов
делают кино.
От нехватки знания
не впадая в стресс,
гоблины рачительно
«юзают» прогресс.

Наловчились гоблины
размножаться всласть.
Гоблины для гоблинов
утверждают власть.
Напрягают гоблины
скудные умы
в интересах гоблинов.
А при чём здесь мы?




Причины


Лень покидать кровать —
вот почему я пью.
Хочется мне блевать,
глядя на жизнь свою.
Люди вокруг – дерьмо:
лгут да воруют впрок,
сальным перстом клеймо
ставит на всех порок.
А почему я пью —
в общем, ответ простой:
в нашем земном раю
пьяный – почти святой.
Сроки придут – и мразь,
прущая к дележу,
втоптана будет в грязь,
в ту, где я сам лежу,
где, что ни день жена
печень клюёт мою.
Жизнь чересчур длинна —
вот почему я пью.




Увы


Равнодушен к жестам и к словам,
не натру я чашечки коленной,
чтобы рабски жаловаться Вам
на порядки в замкнутой Вселенной.
Неприглядна Ваша цитадель:
здесь каприз не ведает мотивов.
Вы не миф, не образ, не модель —
просто склейка старых негативов.
И меня Вам нечем поразить.
Жаль чертовски. Впрочем, я утешен:
кто посмеет Вас вообразить,
должен быть безумен и безгрешен.
Может, Вы готовите финал,
поместив под сумрачным закатом
этот мир как скромный филиал,
учреждённый адским синдикатом?
Но душе нашёптывает плоть,
что, увы, в пределах филиала
правит бал не Дьявол, не Господь,
а продюсер телесериала.
Или Вам опять нужны века,
чтоб блеснуть в Рождественскую ночку?
Поживём – увидим. А пока
я впотьмах гуляю в одиночку.




Модель


Плохо ль оказаться
в царстве муравьином,
не уметь терзаться
и за глотку брать,
быть на всех похожим,
чистым и невинным,
и деньком погожим
шишки собирать?

Тащите иголку —
правила известны:
можно втихомолку
думать о своём.
Хищникам различным
вы не интересны,
будучи обычным
бравым муравьём.

Даль пред вашим взглядом
заслонит репейник,
но не будет рядом
недовольных лиц.
Тех, кто прямо с детства
строит муравейник,
не собьёт соседство
бабочек и птиц.

Трудятся без лени
с волей неизменной
сотни поколений
ныне, как всегда.
Муравейник числить
прочною Вселенной —
есть, о чём размыслить,
право, господа.




Очень старый гном


Корча гримасы из мрака веков,
сгорбленный и смешной,
запер я вас, как слюнявых щенков,
в крошечный мир земной.
Заняли место в моем шапито
бог, человек и зверь.
Но ни за что, ни за что, ни за что
вы не найдете дверь.
Если сквозь дверь просочится вода
или пробьется луч,
все ж никогда, никогда, никогда
я не отдам вам ключ.
Бунт одиночек затопчет народ,
выхода нет в борьбе:
тот, кто моих удостоен щедрот,
замкнут в самом себе.




Прозрение


Отмеряют удачу года
очень скупо,
воздавая за труд иногда
миской супа.
Если ты романтически глуп,
то не плача,
говоришь себе: это не суп,
а удача.
Неустанно твердя эту ложь
до могилы,
ты внезапно в испуге поймёшь:
так и было.




XX век


Он был вызывающе кроток,
когда фарисеям назло
учёных и голых красоток
заботливо брал под крыло.
Для циников был он учитель,
воспев орхидеи в дерьме:
торговец, двурушник, мучитель
и парень себе на уме.
Пока не лишился он власти
и шумно прогресс признавал,
своей необузданной страсти
подпольно он волю давал.
Грешки его были пристойны,
он многих подвиг на труды,
и даже глобальные войны
ему приносили плоды.
И что же? Замызганным клерком,
в толпе не опознан никем,
ушёл он, гремя фейерверком
и бунтом компьютерных схем,
ушёл в синтетической шубке,
оставив наш мир за чертой,
где хищно взирает под юбки
безмозглый телец золотой.
Ушёл он, бардак предрекая
и фаллос приделав тельцу.
Едва ли игривость такая
была ему ныне к лицу.
Ушёл он – не чёрный, не белый —
и, кашляя, сгинул во тьме.
Прощай, дилетант недозрелый
и парень себе на уме.




Виде?ние


В городе грязном
и безобразном
люди и вещи
пахли маразмом.

Здесь первым делом
в частном и в целом
провозгласили
мир черно-белым.

Врали тут классно
и ежечасно
мёрли как мухи,
веруя страстно.

А над могилкой
в резвости пылкой
дети скакали
с гнусной ухмылкой.




Рисунок тушью


Отвергли в душе человечий род
иссохшие до костей
четыре монаха, идущие вброд
в потоке земных страстей.
Презрев деспотичную власть машин
и вкрадчивый звон монет,
монахи стремились достичь вершин,
которых в природе нет.
Когда они мимо базара шли,
один оборвал свой путь
и в йоговской позе воссел в пыли,
чтоб кармы провидеть суть.
А двое других стали хворь лечить
и, здесь обретя кураж,
беспечных слепцов принялись учить
тому, что вся жизнь – мираж.
Взирая на братьев с глухой тоской,
не ведая, как помочь,
четвёртый монах лишь махнул рукой
и молча подался прочь.
Никто не оценит его труда,
но выполнит он завет:
ведь кто-то же должен взойти туда,
где небо теряет свет.
Он знал: под луной, на пути ветров,
нет смысла, впадая в раж,
трепаться в преддверье иных миров
о том, что вся жизнь – мираж.




Качели


У порога в начале пути,
развлекаясь при солнечном свете,
на качели взбираются дети
и до смерти не смеют сойти.
Качели вверх,
качели вниз —
грядёт успех
под крики «бис»,
неправый суд,
глумливый смех —
и вновь несут
качели вверх.

То ль грозой, то ли ветром шальным
в океанской зачат колыбели,
взгромоздился наш мир на качели
и уже не пребудет иным.
Цветущий край —
полярный хлад,
взметнёмся в рай —
и рухнем в ад,
сквозь мишуру —
полёт ума,
порыв к добру —
и следом тьма.

После зноя порхает снежок,
подрастают сынишки и дочки —
временами из них одиночки
совершают с качелей прыжок.
У них на лбу
горит печать:
«Мою судьбу
нельзя качать.
Земле сюрприз
и небесам:
где верх, где низ —
решаю сам.»




К Буратино


Ты слежкой и доносом
стращаешь молодежь.
Эй, деревяшка с носом!
Куда ты нас ведешь,
твердя, что мы слепые
и вечно в дураках,
что куклы мы тупые
в бессовестных руках?
Видать, тебе, чурба?ну,
проблема не ясна:
всем нам по барабану
волшебная страна.
Здесь публика нам рада
и душит нас любя.
А там ишачить надо
хотя бы на себя.
Крутые повороты
даются не легко.
Оставь нас, большеротый:
до цели далеко.
Треплом тебя ославят
в награду за добро,
рога тебе наставят
Мальвина и Пьеро
и в душу смачно плюнут
в глумленье над мечтой,
и в задницу засунут
твой ключик золотой.
И можешь не трудиться,
устраивая шмон:
на колбасу сгодится
твой пудель Артамон.
Довольно строить целку
да ножками сучить.
Мы с Карабасом сделку
готовы заключить.
Потерпим его плётку,
нужду и неуют —
пускай нам только водку
бесплатно выдают.
Достал нас твой убогий,
писклявый голосок.
Заглохни, колченогий!
Гуляй себе в песок!




После бала


Губки надув невинно,
юный храня задор,
в вальсе кружи?т Мальвина
с графом, несущим вздор.
Дыбясь волной упрямой,
рвётся из лифа грудь.
Стала Мальвина дамой
и раздалась чуть-чуть.
Князю она кивает,
щуря дразнящий глаз.
А у окна зевает
муж её Карабас:
вперился он в журнальчик,
галстук кропя вином.
Жаль, длинноносый мальчик,
в сущности, был бревном
и неудач лавина
в нём придавила ум…
С бала спешит Мальвина,
полная грустных дум.
Дома она решает
платья сменить фасон
и наконец вкушает
взбитый, как сливки, сон.




Волшебник – ученику


С людьми быть можешь суров,
однако судить не спеши:
сквозь лживый внешний покров
проникни в глубины души.
А коль проник, не робей,
в зрачки человеку взгляни:
плохого парня убей,
хорошему парню кивни.
Житье загробное – чушь:
наш путь завершается здесь.
Плохое дело разрушь,
в хорошее дело не лезь.
Привычно свой ад и рай
с пеленок мы носим в груди.
Чудовищ ночных карай,
от ангельских глаз уйди.




Куклы – кукловоду


Не думай, что ты оживляешь нас:
семь лет мы тайком живем.
Мы будем сражаться на этот раз
и нити твои порвем.
Семь лет в своем шоу ты нас терзал —
взбесился бы и гранит.
И мы ради денег смешили зал,
хоть нас от людей тошнит.
Довольно комедии. Про?бил час,
итог подведем в конце.
Мы будем сражаться на этот раз
с Фортуной в твоем лице.
Не думай, что знаешь любой наш шаг,
что куклы с пути свернут.
Уколы булавочных наших шпаг
гордыню твою проткнут.
Сверкания молнии на клинках
тебе не сулят добра.
Ведь мы не игрушки в твоих руках —
давно бы понять пора.
Но мы не прикончим тебя, злодей,
а только испортим грим,
потом, сея панику средь людей,
прорвемся в бою к своим.
Тебе ж на прощанье обрежем ус,
отвесив под зад пинок…
Достань нас из ящика, подлый трус!
Последний уже звонок!




Трезвость


Когда на душе паскудно,
для пьянки ищу двоих,
но стало чертовски трудно
в толпе различать своих.
Ханыги моей плеяды,
нервишки сплетя в клубок,
в асфальт упирают взгляды
и дергают рожи вбок.
Никто ничего не значит,
и каждый вокруг – беглец.
А тот, кто глаза не прячет,
скорее всего, подлец.
В уютном таком режиме
шатается мир кривой.
Неловко мне пить с чужими,
и сам я себе не свой.
Слой мусора ветер резвый
со свистом метет метлой,
и я отступаю, трезвый
и взрывоопасно злой.




В зеркале


Зеркало врёт!
Зеркало врёт,
будто меня этот олух сожрёт,
хоть он, собака, отчаянно прёт,
выставив дерзкую челюсть вперёд,
и в отупенье визгливо орёт:
«Зеркало врёт!
Зеркало врёт!»




Общество


Пастыри рекламу изрыгают,
паства рукоблудием грешна.
В обществе, где книги не сжигают,
правда населению скучна.
В обществе, где даже на морозе
храм до основания протух,
верят, что жемчужину в навозе
сыщет недорезанный петух.
Сладко для чувствительного уха
вор о благоденствии поёт.
В обществе, где чествуется брюхо,
член при звуках гимна восстаёт.
В обществе, где царствуют макаки,
челядь раболепна и важна.
Зренье притупляется во мраке,
бесу маскировка не нужна.
Выхлебав целительную водку
с чёртом, словно с братом во Христе,
чтоб не угодить на сковородку,
мудрый прозябает в темноте.
Но, видать, по прихоти Господней,
скрашивая смрадный неуют,
солнечные блики в преисподней
зыбкую надежду подают.




Фатум


Тайно придя в гости,
чтоб насолить впрок,
мечет судьба кости,
карты сдаёт рок.
Принцип игры твёрдый:
как ни вертись – крах.
Умный, прямой, гордый
втоптан толпой в прах.
Смелый поник взглядом,
в тёмный ступив круг.
Кто был рождён гадом,
соколом взмыл вдруг.
Рыцарь, порвав стремя,
даму честит вслух.
Кто погонял время,
начал гонять мух.
Не одолев старта,
слышит бегун: «Бис!»
Так уж легла карта,
путая верх-низ.
Словно клеймо ада,
всюду судьбы знак.
Игры менять надо.
Только, пардон, как?




Мизантропическое


Смурной от житья убогого,
народ в предвкушенье драки
хозяина алчет строгого,
толпою бредя во мраке,
и пламя из книг и хвороста
под звёздами пляшет дико.
Толпа не имеет возраста,
толпа не имеет лика.
Бесполая и бесплодная,
рабыня своей утробы,
толпа – не волна природная:
стихии не знают злобы.
Наверное, пылко вторя ей
в стремлении подольститься,
любой, кто вошёл в Историю,
её нечистот частица.
Кто слился, сменив обличие,
с бесполою и бесплодной,
сегодня до неприличия
любовью смердит народной.




Глядя в зеркало


Я с судьбой никогда не лукавил
и открыто сжимал кулаки,
но она меня била без правил,
оставляя в душе синяки.
Ну и черт с ней. Калекой убогим
об утратах я слезы не лью:
мне к лицу быть холодным и строгим.
Но таким я себя не люблю.

Зайчик солнечный скачет по коже,
майский ветер мне шепчет, пьяня,
что холодных и строгих, похоже,
в мире этом полно без меня.
И, забыв, чем волненье чревато,
воспарив, будто кум королю,
вдруг я делаюсь мягким, как вата…
Но таким я себя не люблю.

Ведь частенько бывает на свете,
как в немом черно-белом кино,
этот майский безудержный ветер
идиотов швыряет в говно.
Потому и на празднике шумном
я восторгов ни с кем не делю,
оставаясь практично-разумным.
Но таким я себя не люблю.




Пространство, время, люди


С вершин мы сползаем на летний луг,
чтоб в мирных трудах лысеть.
А время-паук
миллионом рук
сплетает дороги в сеть.

Кто в помыслах честен, того стригут,
пока не испустит дух.
Дороги не лгут,
дороги бегут,
опутав людей, как мух.

Когда направляет стилет рука
и злобой сочится взгляд,
дорога легка
и так коротка —
прямая дорога в ад.

Что проку, скуля, этот мир бранить —
не двинется время вспять.
Порвать можно нить
и путь изменить,
но только нельзя стоять.

Мы волей-неволей бредём в веках
тропою страстей и мук.
В снегах и в песках,
в густых облаках
соткал свою сеть паук.

Порою скупится на свет луна,
чернеют небес края,
дорога длинна
и еле видна.
Что делать, она твоя.




Я жду повторенья волшебного мига











Письма из Москвы в Калифорнию



На земле, позабытой Богом,
что ни сей – сорняки растут.
Я не в силах изящным слогом
описать проживанье тут.
Краски блекнут в потоках влаги,
и, хоть я одичал в глуши,
не спешу доверять бумаге
откровенья своей души.
От вранья здесь природа плачет,
лишь молчанье сулит добро,
но ведь я обещал – и значит,
поневоле беру перо.
И поскольку все в мире странно,
образцы невеселых дум
я без всяких прикрас и плана
предъявлю, как взбредет на ум.
Но не стану вещать, стеная
и манерно терзая речь, —
я за дело примусь, родная,
чтоб немного тебя развлечь.
Ведь, признаться, мечтал я с детства
поражать остротой пера,
но открыл, что стихи – кокетство,
и к тому же еще – игра.
Я теперь не стремлюсь в пророки
и уже не забуду впредь:
был бы ластик – любые строки
можно очень легко стереть.




Письмо первое


По лицам дождь размазал слизь.
И лунный диск над миром целом
навис оптическим прицелом.
Заройся в землю и молись.
Когда напьется крови тьма,
день поразит безумьем мрачным.
…Едва ли ты сочтешь удачным
начало это для письма.
Прости. Но сволочь всех мастей
здесь деловито корчит рожи.
Коль рассудить – избави Боже
тебя от наших новостей.
Обычай слеп и бестолков:
не ставя каверзных вопросов,
сюда, на ярмарку отбросов,
он шлет заморских дураков.
Реклама бьет по головам —
народ слюною захлебнулся.
Хотя процесс и затянулся,
трещит империя по швам.
Тут предают легко и зря,
тут школьный вздор несут, старея,
тут есть забота у еврея:
как быть с останками царя?
Тому сопутствует успех,
кто разменял талант на блядство.
Лишь в этом равенство и братство,
и сей закон един для всех.
Поскольку я сегодня пьян,
готов и сам продаться, каюсь.
…Пардон, родная, закругляюсь.
Ну как там Тихий океан?
Небось темна, как шоколад,
под солнцем радуешься тучке?
А каково столичной штучке
писать в провинцию доклад!




Письмо второе


Морозы, как взломщики, лезут в нутро,
хоть рот на замок закрывай.
Однако зима не выносит метро,
ее привлекает трамвай.
Зима задыхается в недрах земли,
слабеет, пускает слезу.
Само собой, нищие это учли
и стали работать внизу.
Убогим калекам не видно конца
вдоль мраморно-белой стены.
Без рук и без ног, а порой без лица
мелькают кошмарные сны.
И вальсами плещет в грохочущий зал
скрипач с помутневшим зрачком,
как будто сам дьявол явился на бал
и такт отбивает смычком,
чтоб нищие в танце забылись на час,
чтоб язвы прикрыла нужда.
Скандируя «ра?з-два-три, ра?з-два-три, ра?з»,
в туннели бегут поезда,
и жалость трусливая, прячась во тьме,
больней норовит укусить…
Позволь тебя, милая, в этом письме
впервые на вальс пригласить.
Кружа?тся уроды – и молод, и стар —
послушные ритму колес,
ведь горе людское – обычный товар,
которым торгуют вразнос.
Так было и будет. Замечу одно:
нельзя забывать никогда,
что в бизнесе этом подделок полно.
И мимо спешат поезда.
И слезы нелепые стынут у глаз,
и вальс не смолкает в пути.
Дай руку мне. Ра?з-два-три, ра?з-два-три, ра?з…
Я сбился, родная. Прости.




Письмо третье


Я жду повторенья волшебного мига,
когда мир сияет и можно считать,
что жизнь – это просто открытая книга,
которую дважды нельзя прочитать.
К мечтателям Автор всё строже и строже.
Возможно ли царство без крови и слез,
гадают в России, в Америке – тоже,
но я опускаю подобный вопрос,
поскольку не верю в контракт с небесами,
а также – в «последний, решительный бой».
Сюжеты, родная, придумаем сами,
чтоб тонкий ценитель назвал их судьбой.
Ведь книга есть книга: лгуны и убийцы
здесь делят удачу в неравных долях.
И если нет шансов исправить страницы —
давай хоть заметки черкнем на полях.
Не вижу резона спешить к эпилогу:
заботливый Автор внушил мне одно:
любить – это значит ступить на дорогу,
которую дважды пройти не дано.
Маршрут свой по звездам проверим искусно,
чтоб выйти из круга и время догнать.
В России тревожно, в Америке грустно,
но где нет печалей, хотел бы я знать.
Ответ не известен. Кряхтя и хромая,
должны мы, родная, скитаться во мгле.
Но ветер с целебным дыханием мая
легко нас отыщет на этой земле.




Письмо четвертое


Жили-были Добро и Зло.
Я с обоими был знаком.
Им в делах потому везло,
что дружили они тайком.
Они дожили до седин,
не сутуля могучих плеч,
и, когда я гулял один,
норовили меня завлечь.
Зло хихикало: «Дуй сюда!
Мы устроим семейный пир!»
Голосило Добро: «Беда!
Помоги мне исправить мир!»
Зло шипело: «Отстань, козел!»
А Добро: «Постыдись, палач!»
И в досаде я мимо шел:
надоели они, хоть плач.
Но терпенье иссякло вдруг —
я со временем стал грубей,
и на вопли: «Что делать, друг?» —
я ответил Добру: «Убей.»
Я поставил вопрос ребром:
«Сколько платят за роль Козла?
Грех тебя называть Добром,
если ты не прикончишь Зла.»
Тут Добро испустило стон
и с волненьем, дыша едва,
возразило, что есть закон,
что нельзя нарушать права,
что жестокость гнусна вдвойне,
если цели твои чисты…
Зло меж тем подмигнуло мне,
свежий труп волоча в кусты.
Ты, родная, легко поймешь,
что от истины я далек.
Сказка эта – конечно, ложь,
но, как водится, в ней намек.
Я в трудах закаляю плоть
и не верю в бою весам.
От Добра бережет Господь,
а со Злом разберусь я сам.




Письмо пятое


Мы живем без принципов и денег,
приходя от пошлости в экстаз.
Бог-отец, как старый неврастеник,
для порядка встряхивает нас.
В нашем храме тошно и погано,
здесь крадут, молитву сотворя,
и влечет толпу из балагана
телевизор вместо алтаря.
На экране выстрелы и танцы,
труп младенца, найденный в такси,
и вещают толстые засранцы,
отчего все беды на Руси,
повар крем помешивает ложкой,
и, скача с канала на канал,
президент притопывает ножкой
на Великий Русский криминал.
С упоеньем давим мы на кнопки,
изгоняя сон из головы,
чтобы видеть лакомые попки
среди бедствий, крови и жратвы.
И замечу кстати, дорогая,
что, когда идешь ты в ресторан
и когда летишь ты на Гавайи,
я балдею, вперившись в экран.
Близок день: как скифы из туманов,
не щадя зазубренных клинков,
выйдут орды наших телеманов
против ваших сытых дураков.
Нас пленяет каверзное слово,
и психоз не скоро пропадет.
За собой, как флейта Крысолова,
телевизор нацию ведет.
Можно плакать, можно издеваться
над глухим бессилием властей…
Тут я должен, милая, прерваться
и включить программу новостей.




Письмо шестое


Как прежде, я глуп и горд,
как прежде, мне цель ясна
и вовсе не страшен черт,
когда за окном весна,
когда небеса чисты
и в лужах блестит слюда,
и жаль, что не слышишь ты
финального плача льда.
Родная, спросить позволь
и взвешенный дай ответ:
известно ль тебе, что боль
давно превратилась в свет?
И знаешь ли ты, что май
для нас уже выбрал путь?
Смешно говорить «прощай»,
нелепо твердить «забудь»,
опасно в тепле квартир
тоску заливать вином:
мелькнет лучезарный мир
коротким волшебным сном.
Гони этот сон, очнись:
весна горячит коней,
и кто-то кричит: «Вернись!» —
а кто-то спешит за ней.
О, если б я только мог
в казну ее сделать взнос,
бросая веснушки впрок
на твой ненаглядный нос!




Письмо седьмое


Марш похоронный играют на флейте,
ветер зарю погасил, как свечу.
Не умирайте, ребята, не смейте!
Я не хочу, не хочу, не хочу!
Были вы паиньки или грубили,
всем наплевать на Чеченской войне.
Сколько вам лет и за что вас убили,
совестно спрашивать в нашей стране.
Шлюха Россия, душевно-больная,
детям в могилах готовит приют.
А матерям, – представляешь, родная! —
даже тела их забрать не дают.
Быстро привыкли в Кремле и в народе
к армии трупов со школьной скамьи.
Общество в коме, поэтому в моде
плач над останками царской семьи.
Кто ж тут займется простыми костями,
скорбью пронзив суету городов?
Церковь ламбаду танцует с властями,
а патриоты ругают жидов.
Дело житейское: после парада
песнь погребальную флейта поет.
Не умирайте, ребята, не надо:
подлая Родина вас предает.
Так повелось. Я мараю бумагу,
сидя по самые уши в дерьме.
Грустно и тошно. Пожалуй, прилягу:
мне не здоровится в этом письме.




Письмо восьмое


В пальтишках, дырявых местами,
настырно топчась на виду,
старушки торгуют цветами
в надежде собрать на еду.
Понятно, товар их – не розы,
царицы витрин и молвы,
а хрупкие ветви мимозы
в пучках огородной травы,
подснежники в свертках газеты,
покорные грубой судьбе…
Родная, такие букеты
не снились в апреле тебе.
Но знаешь, на торжище пошлом,
зажав стебельки в кулачок,
старухи, как Золушки, в прошлом
хрустальный хранят башмачок.
Пусть выпал им бро?совый номер
и голод их гонит за дверь,
а принц разлюбил или помер —
не так-то и важно теперь.
Балы – это бизнес для дочек,
для падчериц – дым да зола.
Послать бы их к вам на денечек:
здесь так не хватает тепла,
здесь только б дойти до подушки,
клонясь под ярмом нищеты.
Цветами торгуют старушки,
и я ненавижу цветы.




Письмо девятое


К небу вскидывая пятки,
в тренировках не слабак,
по утрам я без оглядки
удираю от собак.
А за мною по дороге,
группируясь для броска,
прут овчарки и бульдоги,
как элитные войска.
Расстаюсь я с лишним весом,
сапогом взметая снег.
И детишки с интересом
наблюдают этот бег.
Чтоб усилить прелесть гонки,
на меня из-за спины
скачут таксы и болонки,
норовя содрать штаны.
Я несусь как ветер, зная,
что не дам себя раздеть.
Приезжай сюда, родная,
если хочешь похудеть.
Здесь легко достигнешь нормы
и привыкнешь заодно
не терять спортивной формы,
чтоб не вляпаться в говно.
Ты представь, что при народе,
осаждающем кабак,
мы бежим с тобой к свободе
в окружении собак.
Их клыки готовы к бою,
но я тоже не смолчу:
и залаю, и завою,
и ногами застучу,
и, стремительно зверея,
на расправу стану крут.
Пусть овчарок от еврея
защитит Российский суд.




Письмо десятое


Здесь абсурды уместны любые,
а с генетикой – просто беда:
у мерзавцев глаза голубые,
хоть кричи, далеко не всегда.
Кровь здесь пьют из хрустальных бокалов,
издавая пленительный смех,
и при этом повадки шакалов,
как ни странно, пока не у всех.
Не смотри, дорогая, сердито
и поверь, что я в здравом уме:
отличить болтуна от бандита
не смогла б ты в такой кутерьме.
От того мы и летом, и в стужу
сердце пылкое держим в узде,
хоть в канаве с кишками наружу
помирают у нас не везде,
и торговок шмонают по праву
дуболомы в защитной броне,
а в бутылках не только отраву
продают по доступной цене.
Волноваться, родная, не надо,
оттого что, как муха в дерьме,
угнездилась зараза распада
в этом желчном десятом письме.
Жаль, избавить тебя от заразы
мне едва ли теперь по плечу:
ради лихо закрученной фразы
я в рисунке невольно мельчу.
Мы рассудок призвали на битву
и лишились его без помех.
И во тьме я твержу, как молитву:
«Не везде, не всегда, не у всех.»




Общий P. S.


Цари с почетом свой наряд
вручали дураку,
который ловко всё подряд
укладывал в строку.
И я, стряхнув заботы с плеч,
засел строчить куплет:
хотелось мне тебя развлечь.
А почему бы нет?
Но, не теряя головы,
в душе я сознавал,
что этот замысел, увы,
таит в себе провал.
Надеюсь, ты за медный грош
отпустишь мне грехи,
поскольку живо разберешь,
где я, а где стихи,
в которых я же выл тайком,
высвечивая мрак,
и притворялся дураком,
чтоб скрыть, что я дурак,
бредущий ныне, как вчера,
не ведая пути…
Прощай, родная. Мне пора
на прозу перейти.




Современная ода


Талантливые люди —
не племя и не каста,
которой звезды с неба
назначено хватать.
Талантливые люди
удачливы не часто
и менее терпимы,
чем принято считать.

Они рабы натуры,
и бунтари они же,
в кровавых лапах века
храня с трудом кураж,
стремятся инстинктивно
встать к истине поближе,
чтоб рядом с ней воздвигнуть
блистательный мираж.

Их жизнь полна бывает
скольженья и круженья,
и свет в конце туннеля
им видеть не дано.
Талантливые люди —
закваска для броженья
губительной эпохи
в целебное вино.

Они бывают в моде:
куда ни глянь – приятель,
и публика приходит
в болезненный азарт.
Но их не замечает
оптовый покупатель
на красочном базаре,
где царствует стандарт.

Иной раз эти люди
с настырностью большою
пределы мирозданья
пытаются объять.
И тут же мистер Дьявол
в погоне за душою
дает такую цену,
что трудно устоять.

Пороки – не проблема,
а совесть – не порука,
ведь каждый в наше время —
хоть в чем-то коммерсант.
Творить земное счастье —
мудреная наука,
ее не постигает
безудержный талант.

Судьба, не рассуждая,
отмеривает сроки
и за дарами прячет
отточенный кинжал.
Талантливые люди
привычно одиноки,
куда б ни занесло их,
кто б их ни окружал.

Талантливые люди
в слепящем озаренье
о грустных переменах
пророчески поют,
но что бы ни случилось,
в моем стихотворенье
привет они услышат,
найдут себе приют.




Прежняя тема


С выкрутасами комичными,
как слепые на балу,
волны стайками ритмичными
натыкались на скалу.
В райском пекле Индонезии
я довёл без суеты
концентрацию поэзии
до синильной кислоты.
И, с экспертной точки зрения,
не щадя в работе жил,
обезьянье одобрение,
безусловно, заслужил.
Все хвостатые-усатые
дико прыгали, скуля:
тёк им в ноздри волосатые
пряный запах миндаля.




Придётся признать


Примолкли оракулы,
как безобразники,
раскаяньем мучась
в преддверии бед.
Влекут человечество
знойные праздники
и музыка в стиле
Великих Побед.

Готовы позировать
люди известные
на шопинге в среду,
на пляже в четверг.
Влекут ли кого-нибудь
звёзды небесные,
когда пестротою
слепит фейерверк?

Легко пережёвывать
булочки сдобные
и с кем ни придётся
дружить без затей.
К услугам продвинутых
кнопки удобные
для входа в пространство
зыбучих «сетей».

Забавою чудится
боль настоящая,
до комы всеобщей —
один волосок.
И солнца закатного
капля блестящая
бесплодно стекает
в пустынный песок.

Прогресс, в обращении
глянцево-сладенький,
лишь тех нагибает,
кто ходит не в такт.
Ну что здесь поделаешь,
тётеньки-дяденьки?
Придётся угрюмо
признать этот факт.




Этюд о хандре


Поэт нещадно рукопись кромсал,
от комара пытаясь отмахнуться.
Как дни влачить, когда всё написал,
но не хватает мужества заткнуться?
Устал поэт запорами страдать
и за столом насиловать натуру.
Конечно, можно, рукопись продать:
ее возьмут на вес в макулатуру.
В окно дышала летняя жара,
комар кружил, как коршун, над поэтом.
И стоны музы с писком комара
в ушах звучали слаженным дуэтом.




В итоге


Ушли тоска и жалость,
бессонница, усталость —
на месте их осталась
горечь.

Уносит время беды,
блестящие победы,
шикарные обеды —
оставляет горечь.

Не впрок идут уроки,
тускнеют писем строки,
но давние упреки
прибавляют горечи.

Что подло, что забавно —
из памяти исправно
стирается. Но явно
хранится только горечь.




Этюд о застенчивости


– Дайте шляпу: ни к чему эта спешка.
В колких спорах вы достойный партнер.
Ваши губы искривляет усмешка.
Чем ее я заслужила, синьор?
– Дело в том, что моя слабость – перина,
я стремлюсь к ней после трудного дня.
А усмешка – нервный тик, синьорина:
ваша личность подавляет меня.

– Ах, мужчины, прямо бедствие с вами:
вы ранимы и пугливы внутри.
Как ты смеешь заслоняться словами!
Ну-ка, живо мне в глаза посмотри!
– Хоть меня в иезуиты зачисли,
мой язык – не извращенье ума.
Как ты смеешь не читать мои мысли,
если смотришь мне в глаза ты сама!




Странствия


Кто серьёзным делом занят
и не ищет приключений,
тот избегнет малярии
и сомнительных знакомств.
Перед тем снимаю шляпу,
хоть и вынужден признаться,
что к числу мужчин солидных
я, увы, не отношусь.

И поэтому однажды
я забрёл в стихотворенье,
наспех сделанное другом
для приюта моего.
Было там светло и шумно,
юмор бил большим фонтаном,
и мой облик отражался
в многоцветных зеркалах.

Но из дружеского ямба
опрометчиво бежал я
и попал, с дороги сбившись,
в чью-то умную статью.
В ней царил бандит-анализ:
сколько лап меня хватало,
сколько пастей норовило
на кусочки разорвать!

Бог ли, дьявол ли помог мне —
из статьи унёс я ноги
и, пытаясь отдышаться,
мигом в сплетню угодил.
Вздрогнул я от омерзенья,
в гневе принялся буянить,
но, немного осмотревшись,
понял: странствиям конец.

Здесь я подлый и зубастый:
что хочу, то ворочу я,
предаюсь, когда желаю
необузданным страстям.
Ну куда ещё стремиться?
Сплетня – вот удел счастливца.
Но селиться в ней не стоит,
лучше отпуск проводить.




По-английски


Господа, мы кураж повысим
тем, кому подадим сигнал:
«Не пишите предсмертных писем,
проектируя свой финал.»
В меморандуме полном яда,
горизонт заслонив собой,
никого обвинять не надо
в том, что вы проиграли бой.
Господа, мы от слов зависим,
созерцая крушенье грёз.
Не пишите предсмертных писем
и не лейте чернильных слёз.
Но, пока Божий день в зените
и пока лучезарна даль,
по-английски за дверь шагните,
не прощаясь…




Эскиз войны


Был сад
из роз —
стал ад
средь слёз.

Нет ответа
вдалеке.
Части света
все в клубке.

Где кров
блестел —
Там ров
для тел.

Ветер чёрен,
тощ и груб,
точно ворон,
пал на труп.

И луч
небес
меж туч
исчез.

Лисьи норы,
мухи, гниль,
лес и горы
сбиты в пыль.




Заклинание


Духа?ми забытыми пахнет грусть,
сочась на строку с пера.
Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть
наступит моё вчера,
когда мне в зелёной глуши аллей
нечаянный знак сверкнул.
Не то, чтобы прошлое мне милей:
я просто не там свернул.
И следом пантерой крадётся ночь,
прожектам готовя крах.
Пожалуйста, прочь, пожалуйста, прочь,
назойливый спутник – страх,
бубнящий: «Сдавайся, покуда цел.
Упрямству цена – пятак.»
А время, как снайпер, глядит в прицел,
мурлыча своё тик-так.
И как сивый мерин рассудок врёт,
твердя лишь один совет:
«Не так уж и трудно шагать вперёд,
когда на носу рассвет,
когда ты не вызубрил наизусть
бессмыслицу: жизнь – игра…»
Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть
наступит моё вчера.




Мантра


Ни в нужде,
ни в беде,
в необъятном Нигде
никто
и ничто,
ни броня,
ни фигня
не удержит меня,
когда я спешу на помощь.




Заметка для детей


Подмочить кружева пелёнок
и родителей ввергнуть в транс —
никогда ни один ребенок
не упустит волшебный шанс,
чтобы после, под мамин ропот,
свою соску сосать, пыхтя.
И с опорой на данный опыт
отправляется в путь дитя.
Не ликуют при встречах трубы,
не поёт о любви кларнет —
мир болезненно тычет в зубы,
только соски при этом нет.
Пожелтевшие фотопленки
побуждают дитя чудить:
«Хорошо бы назад, в пеленки,
где не грех под себя ходить.»
И лишь тем, кого манят выси,
суждено всё в уме сложить:
«Ни подгузников нет, ни сиси.
Нужно как-нибудь с этим жить.»




Декадент


Когда и?скра в душе догорает
и развенчан последний кумир,
сочинитель с мансарды взирает
ироническим взглядом на мир.
Дышит сырость в оконную щёлку,
бедолага немыт и оброс:
он затеял с маркизой размолвку,
утомлённый картинностью поз.
В звёздный час своего поколенья
он воспел обаянье греха,
но усилились признаки тленья
под игривым злословьем стиха.
Озарения были мгновенны,
вновь освистана пьеса толпой.
На запястье пульсируют вены
в ожидании бритвы тупой.
Но поэт полагает упрямо,
находясь у финальной черты,
будто пошлость – бескрылая дама,
проводящая день у плиты.
Поправляет он галстук невольно,
что, пожалуй, забавней всего…
Боже мой, отчего же так больно
мне сквозь время смотреть на него?




В комнате


Она вошла и села на диван
в изящной позе, вялая от лени.
А он застыл, как глиняный болван,
обозревая дивные колени,
и угрожал ей мысленно в бреду:
«Сейчас, ей-богу… трахну и уйду.»

Она прикрыла нехотя зевок
как бы в ответ на детскую угрозу,
в диван вдавила шелковый свой бок,
чуть изменив заученную позу,
и развела от скуки ноги врозь.
Ее усмешка жгла его насквозь.

И, ощутив волнительную прыть,
он произнес решительно и пылко:
«Пожалуй, надо форточку открыть:
тут в номерах ужасная парилка.»
Но даже пальцем он не шевельнул —
лишь краем глаза в зеркало взглянул.

В ее тираде, высказанной вдруг,
звучала плохо спрятанная злоба:
«Быть может, вы присядете, мой друг?
Смешно смотреть, как вы стоите оба.»
И обмахнула в гневе сей же миг
подолом платья ангельский свой лик.

Он стал поспешно стягивать штаны
и от кальсон избавился мгновенно:
здесь рассужденья были не нужны.
Но, как всегда, ждала его измена:
на фоне пыльных бархатных гардин
он без штанов стоял уже один.




Боже мой!


Фильм этот полон кровавых затей
(видно, его психопаты снимали):
монстры кошмарные ловят детей.
Господи, сделай, чтоб их не поймали!

Пошлые кадры бессовестно лгут:
дети не вовремя вдруг захромали,
но из последних силенок бегут.
Господи, сделай, чтоб их не поймали!

Этот зубастый тупой исполин
крошек едва ли оставит в покое.
Врежь ему, Господи! Сукин ты сын,
как ты вообще допускаешь такое!

Дети бегут меж рекламных щитов
прямо из ада в рассветные дали.
Господи, я в тебя верить готов —
только устрой, чтобы их не поймали!




Там и здесь


Там друг другу добра желают
и дельцы презирают ложь,
и собаки почти не лают,
потому что ты там живешь.
Ну а здесь производят драмы,
на подмостках людей губя,
и ругаются матом дамы,
потому что здесь нет тебя.

Кошелек там находят бедный,
а грабитель ломает нож,
и дурак не такой уж вредный,
потому что ты там живешь.
Здесь Гераклом слывет уродец,
о победах своих трубя,
а поэты плюют в колодец,
потому что здесь нет тебя.

Там года не летят напрасно
и в сердцах не гнездится дрожь.
Может быть, я сужу пристрастно,
потому что ты там живешь.
Здесь в потёках гнилого света
бронзовеет парад планет
и дожди размывают лето,
потому что тебя здесь нет.




Надпись на могильной плите


Не слишком хорош этот мир на земле —
исчадье меча и огня.
И в поисках рая блуждая во мгле,
я умер. Живи без меня.
Чтоб искорку веры в душе обрести,
не знал я покоя ни дня.
Утратив друзей на бугристом пути,
я умер. Живи без меня.
Сломалось перо на глумливом стихе,
и выпала кружка, звеня:
забытый родными, в слезах и в грехе,
я умер. Живи без меня.
Пока еще теплились угли в золе,
лелеял я в сердце мечту:
пускай нехорош этот мир на земле,
в нем можно творить красоту.
И вот среди нищих в грязи и в крови,
сутулую спину клоня,
сраженный виденьем увядшей любви,
я умер. Живи без меня.




Подруге


1
От улыбки твоей кисло-сладкой
в панцирь прячась, я делаюсь тверд.
Хоть меня ты считаешь загадкой,
для тебя я, скорее, кроссворд.
Ты секрет во мне ищешь, страдаешь,
величая меня «дорогим».
Но, когда ты меня разгадаешь,
я немедленно стану другим.
Ныне жрицы кроссвордов не редки.
Жаль, однако, их светлых голов:
даже если заполнены клетки,
смысла нет в сочетании слов.
Я тебе в назидание задан,
чтоб в тупик тебя ставить подчас,
ибо те, кто тобою разгадан,
исчезают, как призраки, с глаз.

2
Иногда мне от музыки больно,
больно так, что нет силы терпеть.
Ты осталась бы мною довольна,
если б я вдруг решился запеть.
Розовея от знойного вздоха,
как сержанта в кружке генеральш,
ты б меня поощрила: «Неплохо.
Несмотря на безбожную фальшь.»
И сейчас же отпрянув невольно
в предвкушенье, что я зарычу,
ты была бы чертовски довольна.
Та?к что, как бы мне ни было больно,
лучше я в этот миг промолчу.




Стихи с рефреном





1. Можешь опоздать


Я не слишком с тобой любезен,
одурманенный миром пошлым.
Климат ада порой полезен
тем, кто хочет расстаться с прошлым.
Я тебе перестану сниться.
И возможно, тоска принудит
тебя в пекло за мной спуститься.
Но меня там уже не будет.

Хмуро брошу я взгляд прощальный
на смердящие в душах раны
и отправлюсь на остров дальний,
где под солнцем растут бананы.
Легкий вздох моего привета
от кошмаров тебя разбудит,
ты рванешься к потокам света…
Но меня там уже не будет.

Что сказать? Загорел я сильно
и при этом дышал свободно.
Но, увы, если жизнь стерильна,
то в итоге она бесплодна.
И при звездах, в ночной прохладе,
Бог тебя и меня рассудит:
ты откроешь мои тетради,
но меня там уже не будет.




2. Приглашение


Приходи, старина, позабавиться
в этот мир, где кривляние ценится.
Ты придешь – ничего не прибавится,
а уйдешь – ничего не изменится.
Первобытной гримасой воинственной
наше время людей исковеркало,
и поэтому, друг мой единственный,
не пеняй на облезлое зеркало.
В мире этом ты можешь прославиться,
но душа затоскует, как пленница.
Ты придешь – ничего не прибавится,
а уйдешь – ничего не изменится.
Может быть, очарованный сказками,
устремишься ты делать открытия,
полагая, что мрачными красками
я с досады рисую события.
Мне такая позиция нравится,
если в горле шампанское пенится:
возражу – ничего не прибавится,
промолчу – ничего не изменится.
Милосердие стало химерою,
и вершат правосудье каратели.
И проснувшись, я пламенно верую,
что все катится к чертовой матери.
Остается одно: позабавиться.
Скоро мир наш, как шлюха, разденется.
Ты придешь – ничего не прибавится,
а уйдешь – ничего не изменится.
Перед тем, как родиться, старательно
взвесить должен ты это решение
и, конечно, обдумать внимательно
принимать ли мое приглашение.




3. Предостережение


Для дебила или для младенца
из огрызков связана интрига.
Как побочный отпрыск вырожденца,
мелет вздор упитанная книга.
Ей не страшен критик распаленный,
и она не повод для атаки.
Но спасайся, юноша влюбленный,
берегись бездарного писаки!

Чепуха под красочным нарядом
здесь и там отлично продается
и легко пропитывает ядом
тех, кто к ней случайно прикоснется.
Став романом, хиленькая байка
гулко брешет с важностью собаки.
Мать семейства и домохозяйка,
берегись бездарного писаки!

Автор сыплет царские щедроты
на героя – плута и каналью,
в чьей башке застряли анекдоты
пополам с бандитскою моралью.
Не идет сюжет без преступленья,
колорита нету без клоаки.
Педагог, дающий наставленья,
берегись бездарного писаки!

Конкурентов слизывая с ложки
и пиная робкого соседа,
прытко лезут с глянцевой обложки
воплощенья рыночного бреда.
Нет им ни заслона, ни финала,
не страшны магические знаки.
О создатель телесериала,
берегись бездарного писаки!




4. Так будет лучше


Налево – мне, когда тебе – направо:
гораздо ярче смотримся мы врозь.
Твои глаза прищурены лукаво,
как будто видишь ты меня насквозь.
Мне безразлична холодность маркизы
и об утратах поздно сожалеть.
Сотри с лица улыбку Моны Лизы:
я не смогу ее запечатлеть.

Есть время клятв и время отречений.
Пора считаться с тетушкой Судьбой:
она сулит немало огорчений
в обмен на льготу быть самим собой.
Ты исчерпала горькие сюрпризы,
следы предательств путая хитро.
Сотри с лица улыбку Моны Лизы
и прояви природное нутро.

Иной раз память ранит нас невольно,
дыханьем нежным вея у щеки.
Но, если мне порой бывает больно,
то это боль отрезанной руки.
Остались в прошлом ссоры и капризы.
Мой сон теперь никто не украдет.
Сотри с лица улыбку Моны Лизы:
тебе вообще улыбка не идет.




5. Акварельное настроение


Осень отступала на рассвете,
иней покрывал ее следы.
Звезды, будто первые снежинки,
таяли на зеркале воды.
Дуб своею лапою корявой
сосенку поглаживал тайком.
Грустное доверчивое утро
нос мой облизало ветерком.
Видно, это утро заблудилось
где-то между летом и зимой.
Мне, конечно, тут же захотелось
взять да привести его домой.
Трудно ли укрыться от метелей?
Станет ли свирепствовать мороз?
Грустное доверчивое утро
словно задавало мне вопрос.
Солнышко сквозь облако продело
тонкую сверкающую нить.
Чудо как явление природы
должен ведь хоть кто-то сохранить.
Листья вперемешку с воробьями
с клена разлетались по кустам.
Грустное доверчивое утро
робко шло за мною по пятам,
тихую жасминовую песню
мило напевая по пути,
вдруг остановилось у порога,
прежде чем отважилось войти.
В комнатах, мгновенно просветлевших,
ожили оттаявшие сны.
Грустное доверчивое утро
в доме приютил я до весны.




6. Возвращение


Озаренные светом заката,
по макушку в поту и в пыли,
возвращались с погрома ребята
и жида по земле волокли.
Всю их свору прикончили, вроде.
Только этого взяли себе,
чтобы вздернуть его при народе
на центральном фонарном столбе.
В чьей груди бьётся сердце солдата,
тот всегда с этой нечистью крут.
Возвращались с погрома ребята,
обсуждая полезный свой труд.
О победах они не трубили,
не искали чинов и наград:
коммунистами все они были
(лишь один – социал-демократ).
Кто-то жил широко и богато,
кто-то грабил соседей тайком —
возвращались с погрома ребята
и пинали жида каблуком,
возвращались в семью и к подружкам,
торопились на праздничный пир,
и в пути помогали старушкам
донести до подъезда кефир.
Изъясняясь при помощи мата,
утомленные славным трудом,
возвращались с погрома ребята
и асфальт подметали жидом,
ощущали тепло соучастья,
друг за друга стояли горой,
и улыбка спокойного счастья
освящала их лица порой.




7. Смех и грех


Средь безумцев и глупцов
люди ищут мудрецов.
Просто смех.
Но попробуй их глупца
обменять на мудреца —
тяжкий грех.

Иногда ученый муж
вдруг несет такую чушь —
просто смех.
Но взывать к его уму,
объясняя что к чему, —
тяжкий грех.

Популярный графоман
издает восьмой роман.
Просто смех.
Этот опус прочитать
и публично растоптать —
тяжкий грех.

Сколько вертится земля,
шут играет короля.
Просто смех.
Но, хоть жизнь порой крута,
королю играть шута —
тяжкий грех.

В бестолковой суете
верить розовой мечте —
просто смех.
Но в грязи, в беде, в бою
растоптать мечту свою —
тяжкий грех.




Мир теней


Когда я способен упасть на колени
и каюсь в гордыне, покорный судьбе,
меня обступают знакомые тени
и требуют властно вниманья к себе.
Наполнив пространство волненьем бесшумным,
упрек обращают в разящий кинжал.
Ну что мне ответить отважным и умным,
которым я с детства, как мог, подражал?
Теням не расскажешь слезливого вздора
о том, как устал я рассеивать мрак:
они персонажи иного фольклора,
где счастлив не станет ленивый дурак.
Конечно же, в споре я с ними любезен,
дрожащие руки держу за спиной.
Не в том закавыка, что спор бесполезен,
а в том, что им тошно водиться со мной.
Глаза их сверкают, нахмурены брови.
Похоже, от них я позорно сбегу.
Ведь я, непутевый, из плоти и крови,
высокую драму играть не могу.
Чего же вам нужно, суровые тени?
Мои оправданья не так уж важны:
не в том закавыка, что пал на колени,
а в том, что при этом запачкал штаны.
Я с вами равняться не в силах, поверьте.
Мне удаль такая едва ль по плечу.
Поэтому даже от холода смерти
я в мир ваш прекрасный уйти не хочу.
Добро в мире вашем всегда торжествует
(над этим, взрослея, шутил я не раз).
И все же отрадно, что он существует,
и я опираюсь в паденьях на вас.




Этюд об июльском дожде


Дразня фигурой гибкой,
прохладным вечерком
она брела с улыбкой
по лужам босиком,
и не могли мужчины
взять в толк, чёрт побери,
как можно без причины
светиться изнутри.
Брела она без смысла,
счастливая притом,
и вслед взирали кисло
красотки под зонтом.
Завистливо и чётко
с нечаянной тоской
звучало «идиотка»
сквозь гомон городской.
Увядшие румянцы
почуяли скандал,
однако, дождик в танце
её сопровождал,
нападкам ставя блоки
и дурь держа в плену,
чтоб уберечь от склоки
озябшую весну.




Досадная заминка


В.Ш.


Почтеннейшая публика,
пожалуйста, потише.
Мы просим извинения
за маленький курьёз:
наш клоун незадачливый,
объявленный в афише,
под звуки громкой музыки
скопытился всерьёз.

Чувствительная публика,
не плачь по жалкой тени:
стяжает лавры фокусник
на празднике твоём.
А этот шут гороховый
скончался на арене,
чтобы внести в комедию
трагический приём.

Он позой неестественной
привлёк к себе вниманье.
Но, господа хорошие,
винить его грешно:
ах, мог ли он рассчитывать
на ваше пониманье
в момент, когда решительно
всем стало не смешно?

Ему теперь ужимками
не властвовать над залом,
не прятать свои колкости
в улыбочках кривых,
ведь, скажем прямо, клоунов
в запасниках навалом,
забавных, обаятельных,
а главное – живых.

Сиятельная публика,
ты не осиротела,
билеты сохраняются,
спеши занять места.
Программа продолжается:
сначала – вынос тела,
а дальше – по сценарию,
без этого шута.




Маленькая фея


По цветам порхая среди мошек
на исходе солнечного дня,
незнакомка в платьице в горошек
с беспокойством смотрит на меня.
Ветер пьян от запаха шалфея,
небеса пронзительно чисты.
Не тревожься, маленькая фея,
я не рву из прихоти цветы.
Собирай нектар неутомимо —
я тактично буду, как слепой,
в стороне прогуливаться мимо
многократно хоженной тропой
и к тебе не мыслю подольститься.
Но, когда вдруг станет горячо,
не могла б ты тихо опуститься
на моё поникшее плечо?
А пока средь бабочек и мошек
чудеса твори без суеты
и, мелькая платьицем в горошек,
опыляй июльские цветы.




Письмо


Не защищенный почтовым конвертом
и среди мусора ангельский чист,
в облаке пыли, подхваченный ветром,
мчался тетрадный исписанный лист.
Может, летел он в далекие страны,
где многоликая властвует ночь,
мрачным посланием Фаты-Морганы
к другу-волшебнику с просьбой помочь?
Или в задорном спортивном азарте
вырвался он из мальчишеских рук,
чтобы в окошко к соседке по парте
пылким признаньем обрушиться вдруг?
Ветру послушный и полный отваги,
тайну свою унося навсегда,
мелко исписанный листик бумаги
птицей стремился не знамо куда.




Возможность


В душе у Вас болезненную скупость
Господь с кокетством ветряным смешал,
но Вам чертовски трудно сделать глупость,
которой я еще не совершал.
Однако я в ученье ненасытен
и потому в падениях смеюсь.
Похоже, Вам я тем и любопытен,
что быть нелепым вовсе не боюсь.
Поскольку Вы для слабых были карой,
а я обрел воинственность в словах,
могли б мы стать величественной парой,
когда бы мир стоял на головах.




Дождь в городе


Дождь по городу шёл не спеша
на тигриных пружинистых лапах,
и, плащами сердито шурша,
люди мокли в косынках и в шляпах.
Беспризорный строительный хлам
попирали они сапогами,
в отражённое пламя реклам
погружаясь сырыми ногами.
Простиралась над кровлями мгла.
Дождь не ведал соблазнов витринных,
лишь озябшая шлюха брела,
трепеща в его лапах тигриных.
Отбиваться ей было невмочь
после рейда в убогие бары.
Но пронзил вдруг промозглую ночь
чистый звук утомлённой гитары.
На асфальте погасли огни,
звук растаял вдали без ответа.
Дождь и город остались одни
дожидаться в засаде рассвета,
чтоб на тех, кто ослаблен внутри,
навалиться, как злобные духи.
Что за дело им, чёрт побери,
до голодной потасканной шлюхи?




Со своей тенью


Зовёт лучезарный день
в Эдем на краю земли.
Ступай со мной, моя тень,
довольно дрожать в пыли.
Меняясь в теченье дня,
отвергни повадку змей:
не вейся вокруг меня
и сзади ползти не смей.
Гони, моя тень, свой страх
растаять в полдневный зной,
покинь придорожный прах
и встань наравне со мной.
Не прячь под полой ножа
и зла не лелей в груди,
но, руку мою держа,
бок о бок со мной иди.
Кураж до поры тая,
не тщись мною стать во сне:
ты, тёмная суть моя,
должна подчиняться мне.
На кратком привале ляг,
как сброшенное пальто.
Пусть я без тебя дохляк,
но ты без меня ничто.
Смотри, моя тень: в дали
утёсы дробит прибой.
Вон там, на краю земли,
расстанемся мы с тобой.
Ты, тёмная суть моя,
отринешь мой тленный прах.
Свободными ты и я
пребудем в иных мирах.




SOS


Ссорясь, круша и ноя,
мы в толчее живём,
словно в ковчеге Ноя
без парусов плывём.
Всякий успел привыкнуть
к битвам в дерьме по грудь.
Некому даже крикнуть:
«Сделайте что-нибудь!»

Как тараканы в тесте,
чтобы набить живот,
вертимся мы на месте
среди бескрайних вод.
Только ползучим гадам
мор не грозит ничуть.
Веет в ковчеге смрадом.
Сделайте что-нибудь!

Здесь подлый суд недолог,
принцип один: владей.
Трахают люди тёлок,
а жеребцы – людей.
И, как в ночном кошмаре,
если вокруг взглянуть:
Господи, что за хари…
Сделайте что-нибудь!

Кровью чужой помечен
тот, кто не смыт волной.
Был, как баран, беспечен
наш прародитель Ной.
Не голубо?к, а грифы
нам указуют путь:
мчится ковчег на рифы.
Сделайте что-нибудь!
Сделайте что-нибудь!




Примитивное


Наперекор злодеям,
в Стране Мечты
сражаться за идею
готов ли ты?

Среди тревог возросших
и суеты
вступаться за хороших
готов ли ты?

Без выгод, без расчёта —
для красоты —
отстаивать хоть что-то
готов ли ты?

Когда в могилу ляжешь
среди цветов,
тогда лишь ты докажешь,
что не готов.




Только вперед


Небожители, словно денди,
разодетые в пух и прах,
на Олимпе вкушают бренди,
ощущая системный крах.
Аполлон – прохиндей для скифов,
и плюёт на Гермеса гот,
и в досаде герои мифов
отвлеклись от мирских невзгод.
Потускнел их музейный глянец,
и ползёт шепоток давно:
«Не надейтесь на старых пьяниц,
Возрождения не дано.»
Олимпийцы, питаясь плотно,
могут только детей строгать.
Надо ль им посвящать полотна
и поэмы о них слагать?
Им, увы, не к лицу румянец —
их корёжит похмельный стресс.
Отрекитесь от старых пьяниц
и восславьте в душе прогресс.
Уверенно.
Без оглядки.




Сыграй!


От пули, в петле, на кресте,
терпя униженье и боль,
увы, умирают не те,
кто выбрал постыдную роль.
Брезгливо поправ суету,
в извечной «гульбе и пальбе»
сыграй мне, актер, доброту,
а я подыграю тебе.

Хоть мир наш не слишком хорош,
в нем можно любить и дружить,
сбежав от елейных святош,
которые учат нас жить.
Наплюй же на ад и на рай
и, чтя назначенье свое,
удачу, актер, мне сыграй,
но так, чтоб я верил в нее.

Таланты нас вряд ли спасут:
при них только горше вина.
Не прав инквизиторский суд
повсюду во все времена.
Бесстрашно взойдя на костер
и глядя с достоинством вниз,
сыграй мне надежду, актер,
и выйди с поклоном на «бис».




Ваше горе


С болью в потухшем взоре,
горбясь под сводом тьмы,
дайте мне Ваше горе
хоть на денёк взаймы.
И, за кредит в ответе,
я его увезу,
чтоб изучить при свете
и уронить слезу.
В тонкой хрустальной чаше
при огоньке свечи
горькое горе Ваше
я сохраню в ночи.

Сильно ли мы повздорим,
если под утро вдруг
хрупкую чашу с горем
я упущу из рук
и отряхну с метёлки,
как доберман, скуля,
Вам на подол осколки
чистого хрусталя?




Поэту 2004


Коль желчь в мозги попёрла
и хлещет через край,
не рви сутяжно горло —
ложись и умирай.
Долгов и обещаний
сорви с себя хомут.
Не надо завещаний:
наследники поймут.
Лежи во тьме без дела,
угрюмый и худой,
температурой тела
равняясь со средой.
Отринь свои томленья
в суровейшем из мест
и предавайся тленью,
а если надоест…
Пожалуйста, воскресни
и к солнцу поспеши,
расплёскивая песни
окрепнувшей души.
Смотри взасос и в оба,
расправь цыплячью грудь
и здесь, на крышке гроба,
спляши хоть что-нибудь.
Пускай ты был занудой —
пока способен петь,
могилой, как простудой,
дано переболеть.




На вокзале


Посетив до отбытья вокзальный буфет,
в бестолковой его суете
чёрно-белым штрихом я рисую рассвет
на измятом бумажном листе.
Затемнённого леса вдали полоса,
склон горы, от тумана седой,
и свинцовою глыбой висят небеса
над болезненно-серой водой.
Не художник я вовсе. Но всякий поймёт,
рассмотрев чёрно-белость листа:
через миг уже солнышко силу возьмёт
и плеснёт на природу цвета?.
Под лазурью небес заискрится вода,
скинув одурь, внушённую тьмой…
За пределы рисунка бегут поезда,
и один из них, кажется, мой.




Хорошие


Отвергая подачки на блюде,
презирая картинные позы,
повсеместно хорошие люди
вызывают горючие слёзы.
К личной выгоде глухи и слепы,
помогая в беде и в хворобе,
все они до смешного нелепы,
как подсолнух, цветущий в сугробе.
Злой пропойца, зверея от жажды,
им вменяет грехов половину
и рыдает, спасённый однажды,
перед тем как ударить их в спину.
Лишь священник, в душе просветлённый,
воздаёт им молитвою робкой,
чтоб заплакал поэт умилённый
над своей чечевичной похлёбкой.
Время тихо трясёт покрывало,
шелестя на могилах заросших:
умных много и честных немало,
но всегда не хватает хороших.
Не блистая в пикантных интригах,
принимая чужие заботы,
в интервью, в кинофильмах и в книгах
эти люди скучны до зевоты.
Потому-то (возможно, впервые),
чтоб сюжет получился горячий
и они воплотились живые,
нужен кто-нибудь дерзкий и зрячий.




Ариозо


Глаза в пространство мужественно пяля,
как бы не ждя от публики щедрот,
певец застыл изящно у рояля
и сделал вдох, выпячивая рот.
И сквозь гортань, привычную к длиннотам,
смирив коктейли, выпитые впрок,
он произнёс мелодию по нотам,
как назубок заученный урок,
а на десерт руладою гнусавой
изобразил общение с луной
и улизнул походкою вертлявой,
недоуменье чуя за спиной.




В праздник


Над рождественской столицей,
меж гирлянд холодных звёзд,
воспарило небо птицей,
распустив павлиний хвост.
Даже тех, кого томило
бездорожье впереди,
красота ошеломила
до стеснения в груди.
Зодиак в тиши качало
взмахом дивного хвоста:
небо словно отмечало
день рождения Христа.
В толчее однообразной
без привычных взору вех
красота была заразной
для задравших лица вверх.
Обрели гуляки веру,
охладели к соцсетям,
захотелось им карьеру
под откос пустить к чертям,
дать отпор привычкам вредным,
не сутяжничать, не лгать
и с утра больным и бедным
в упоенье помогать,
обходиться коркой хлеба,
речи молвить напрямик
и таращиться на небо…
Лихоманка длилась миг.
Многим этого хватило,
чтоб утратить пиетет:
красота их не скрутила —
победил иммунитет.
Уступив земным кумирам,
небо вздрогнуло слегка
и захлопнулось над миром,
будто крышка сундука.




Романсеро Ночи


Спал неумытый город,
сердце его стучало
в такт переливам песни,
что в тишине звучала.
Чистый хрустальный голос
плыл под луной холодной.
Сирой была певица
и потому – свободной.
Тьма приручённой кошкой
следом ползла дворами.
Девушка шла и пела,
словно молилась в храме.
Голос её парящий
в райскую звал обитель.
Ветер притих и замер,
будто ночной грабитель,
но через миг очнулся
и по привычке давней,
пенье хваля, захлопал
ветхой скрипучей ставней.
Голос ночной певицы
реял под облаками —
и со скамеек мусор
вспархивал мотыльками,
стайка деревьев чахлых
сделалась пышным садом,
а кирпича обломки
стали пиратским кладом.
Шарфом прикрыв от ветра
старенькой блузки ворот,
девушка шла и пела
про незнакомый город.




Отстранённость


Не вступая в дискуссию с умным соседом,
я пожму ему руку и дёру задам,
и, конечно, едва ли затею беседу
за бокалом шампанского в обществе дам.
Чтобы не превратиться в жеманного плаксу,
избегая участья в параде планет,
дважды в день поленюсь я выгуливать таксу
и не стану за истиной лезть в Интернет.
Торопливый прохожий в затылок мне дышит
и в карман мой тактично роняет пятак,
но меня, право слово, уже не колышет
философский вопрос: «Что со мною не так?»
В толчее городской, созерцаньем влекомый,
интерес к новостям я утратил давно.
И себе я не друг, а скорее, знакомый,
без которого в зеркале места полно.




Апокриф


Отважный спецназ
штурмует Парнас.
Полковник солдатам
(изрядно поддатым),
тряся автоматом,
чеканит приказ:

«Сломать их заслон,
прорваться на склон
и двигаться строем,
чтоб нашим героям
в заду геморроем
не стал Апполон!

Воюем всерьёз,
крушим без угроз!
Коль встретятся музы —
отставить конфузы:
надеть им рейтузы,
и всех на допрос!»

И храбрый спецназ
попёр на Парнас
в броске неприкрытом,
гремя динамитом,
пока их копытом
не встретил Пегас.

Галдящей гурьбой,
невзрачны собой,
нацелив сонеты
на бронежилеты,
вступили поэты
в решительный бой.

Утрачен покой
был в свалке такой.
Виргилий, шалея
и рук не жалея,
мутузил старлея
бугристой клюкой.

Солидный заслон
воздвиг Аполлон.
Притом Мельпомена
движеньем колена
сержантского члена
сместила наклон.

В смятенье спецназ
покинул Парнас,
смекнув, что поэтам —
смутьянам отпетым,
и музам раздетым
кулак – не указ.




Картинка


Говорю с трудом,
хоть и жив пока.
Ты вошёл в мой дом,
дверь толкнув слегка.
Не дрожи в углу,
путник. Подойди,
выдерни стрелу
из моей груди.
Здесь у очага
был натянут лук
не в руках врага —
постарался друг.
Он рыдал сперва,
привалясь к столу…
Я дышу едва —
выдерни стрелу.
Не могу простить
подлых его слёз,
но не стану мстить
лишь задам вопрос…
Зябко на полу,
гложет боль внутри.
Выдерни стрелу,
чёрт тебя дери.
К Страшному суду
не готов никто —
друга я найду,
чтоб спросить ЗА ЧТО.
Вижу впереди
пепельную мглу.
Путник, пощади:
выдерни стрелу,
выдерни стрелу…




Об одиночестве


Самомненье убивая без труда,
размножается уныния микроб.
Одиночество терпимо не всегда,
если даже ты отпетый мизантроп.
Можно пялится на пыльные следы,
можно призраков турнуть из головы,
но стакан анекдотической воды
сам собою не придвинется, увы.
Можно тяпнуть полфужера коньяка
и рассматривать пятно на потолке —
никакая шаловливая рука
не погладит по обветренной щеке.
И когда бессильно горбится спина
и ни в ком найти опору не дано,
остаётся лишь постылая луна,
истекающая желчью на окно.
Впрочем, домике хронически пустом
при наличии продуктов и тепла
жить вольготно. Только главное при том,
не разбить от омерзенья зеркала.




Ещё об одиночестве


Я настолько одинок,
что с утра жую чеснок.




В связи с этим


Взмах руки – это радость при встрече
и команда в атаку идти,
завершенье периода речи
и сигнал поворота пути.
Взмах руки – это жест компромисса,
знак смятенья ранимой души.
Потому я прошу тебя, киса:
деликатней руками маши.




Поэту 2006


Возбудите, мой друг, ваших ямбов игривость:
дорожают на рынке словес кружева.
Отточите перо, подавите брезгливость
и спешите творить, засучив рукава.
Только бойтесь в кругу либералов спесивых
эпиграммы на власть сочинять во хмелю
и любите, любите, любите красивых
и богатых сатрапов, угодных Кремлю.
Отыщите их ночью в престижном притоне
среди голых шалуний, визжащих у ног,
и воспойте сей миг в элегическом тоне,
чтоб снискать вожделенный лавровый венок.
Поначалу у них ничего не просите,
не садитесь по крупной в очко и в лото,
но целуйте, лижите и даже сосите.
Разумеется, друг мой, Вы поняли «что».
Секретарш одаряйте французским бельишком,
посвящайте сонеты сановной жене.
Что вчера ещё было пристойно не слишком,
то считается ныне обычным вполне.
А когда воспарите вне партий и фракций,
в подковёрных интригах почувствовав смак,
от клиента решительно требуйте акций
(но не в виде репрессий, а в форме бумаг).
Мой блистательный друг, чтоб хвалили Вас много,
опасайтесь и в мыслях гулять, не спросясь,
и где только возможно трезвоньте про Бога,
на портрет президента умильно косясь.
Чтобы Ваш мадригал приравняли к салюту,
оппонентам Кремля предъявите клыки.
И копите, копите, копите валюту,
убирая частями её в тайники.
Коли в одах Вы с патокой переборщите
и затеют эстеты галдеж у дверей,
друг мой славный, опору в народе ищите —
и народ защитит, если Вы не еврей.




Альтернатива 2006


Чем руганью пылкой
дразнить высший свет,
не лучше ль с бутылкой
свалиться в кювет?
Там, словно в окопе,
рой мошек ползёт,
а сухо ли жопе —
уж как повезёт.
Бутылка иссякнет —
мотну головой:
пусть кто-нибудь вякнет,
что я тут не свой.
Не глупо ли вечно
брюзжать и дрожать,
коль можно беспечно
в канаве лежать?
Чтоб мир наш был прочен
и дух был силён,
хватает обочин
для тех, кто смышлён.




Дон Жуан


В разнузданности хамской
Амур поднаторел,
и очень постарел
былой угодник дамский.
По-прежнему опален,
хоть миновал зенит,
секреты жаркий спален
он бережно хранит
и, коль сюжет пикантный
исчерпывает вдруг,
спасает честь подруг,
избитый и галантный.

По данным Госкомстата,
мужчин толкает страх,
запоры и простата
на скоротечный трах.




Разлад


Воздух дрожит в знойный день,
как вода.
Солнце казнит мою тень
без суда.
А в завершение дня,
при луне,
держится тень от меня
в стороне,
чтоб нам тропою одной
не идти,
так как ей вряд ли со мной
по пути.




Виде?ния мага


В час Быка в кладбищенской глуши,
без огня, без друга и без шпаги
сохраню я искорку отваги
в тайниках отверженной души.

Колдовскою силою стиха,
сотворив последнюю молитву,
я начну отчаянную битву
и окончу с пеньем петуха.

Поднимайтесь, демоны могил,
получите плату за уроки:
вас пронзят блистающие строки
и спалят дыханием светил!

И взметнётся стих мой в небеса
и заплачет дождиком по коже,
и восстанут дьявольские рожи,
надрывая в крике голоса.

Задрожит щербатая луна,
бесы хлынут, дико скаля пасти,
но уже не выйдут из-под власти
грешного безумца-колдуна.

Ноша эта будет тяжела.
Тьму и смрад, и не?честь под луною
стих сметёт карающей волною,
и не станет больше в мире зла.

И замрёт преступная рука,
не дерзая грабить и калечить,
и дитя начнёт противоречить
деспотичной воле кулака…

Но петух зальётся, и тогда,
обескровлен сбывшейся мечтою,
под замшелой каменной плитою
я усну до Страшного Суда.

А мои разящие стихи
зажурчат в пустыни раскалённой
и наполнят космос пропылённый,
как вино старинные мехи?.

Ну а если вновь сгустится мгла,
надо мной поэты и пророки
вновь прочтут магические строки —
и не станет больше в мире зла.




Вновь о страхах


Скрюченной веткой аллея
хочет коснуться лица —
мальчик, боясь Бармалея,
жмется к штанине отца.
Дома шуршанье у двери





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/valeriy-vaynin-17431211/v-mire-etom-stihi-67166805/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения